В Новосибирске сегодня много мест, где собираются люди, чтобы смотреть и анализировать кино. Мест, где читают и анализируют художественную литературу, гораздо меньше. Но они есть. Один такой проект, с переменным успехом, я стараюсь реализовывать в отдельно взятом кабинете психоанализа. Странным образом, но вполне в логике бессознательного желания, среди моих анализантов оказываются люди пишущие, которые кое-что из текстов собственного сочинения приносят мне в качестве материала для анализа.
Чтение, как известно, было любимым увлечением отца-основателя психоанализа Зигмунда Фрейда. В его научных трудах и письмах можно обнаружить большое количество отсылок к произведениям разных писателей, от Гомера до Цвейга. Психоаналитическое толкование художественных текстов нашло отражение в работах Фрейда «Бред и сны в „Градиве“ В. Иенсена», «Мотив выбора ларца», «Жуткое», и это далеко неполный перечень.
Шедевры мировой литературы служили Фрейду не только источником эстетического удовольствия. Он обнаруживал в них подтверждение своих идей, к которым приходил в результате психоаналитической практики, и чем поначалу был немало удивлен. Фрейд так же использовал собственные открытия психоанализа для интерпретации литературных текстов и трактовки художественного творчества.
Но, если в начале своего исследовательского пути Фрейд в письме к Флиссу пишет: «На каждом шагу я обнаруживаю, что меня опередили поэты. Они превосходят обычных людей в понимании мышления, потому что пьют из источников, которые мы еще не сделали доступными науке», то, через четверть века, в работе «Достоевский и отцеубийство» мы читаем: «К сожалению, перед проблемой писательского творчества психоанализ должен сложить оружие».
Фрейд сам имел склонность к писательскому творчеству. Еще при жизни, в 1930 году, он был удостоен литературной премии Гёте, а с 1964 года Немецкой академией языка и поэзии учреждена и ежегодно вручается по настоящее время премия Зигмунда Фрейда за лучшую научную прозу. И вот, этот ученый незаурядного ума и смелости, поистине гениальный исследователь останавливается перед загадкой источника художественного дарования и вынужден «сложить своё оружие». Является ли это признанием бессилия психоаналитических инструментов и техники в постижении этой тайны? Или может существует предел, пересекать который не следует по этическим соображениям?
Что представляет собой толкование прочитанного? В самом общем смысле это фантазия читателя, порожденная фантазией автора. Психоаналитик же, берясь за толкование того или иного художественного произведения, с опорой на знания, полученные в результате собственного психоаналитического опыта, имеет возможность отделять первое от второго. Психоаналитический опыт свидетельствует так же о том, что фантазия высвечивает бессознательное желание, то, которое носит «парадоксальный, девиантный, неустойчивый, эксцентричный, и даже скандальный характер». Жак Лакан рассматривал книгу как носитель подлинно апокалиптического творения, как воплощение телесного усвоения означающего, ставшего на место Бога.
И в завершении приведу слова из интервью популярной писательницы современности Дины Рубиной. Она говорит так: «Давно уже стало банальным утверждение, что родина писателя — это его язык. Мне кажется, что и это — не вся истина. Скорее, родина писателя — это заповедное внутреннее пространство, тщательно огороженное и охраняемое сторожевыми псами его привычек, комплексов, предпочтений, любовей, — тот скарб скитальца, от которого он не откажется ни за что на свете и носит в себе глубоко, глубоко...— те несколько десятков метров или километров земли, переплетения улиц, угол скверика, подъезд (все наперечет), запахи, жесты любимых людей — из которых и произрастают большие, или не очень большие пространства его прозы... Родина, (важнейшая составляющая того, что зовется мироощущением) это, мне кажется, сложнейший, тончайший букет всего того, что нам было дорого. Боюсь, что это — наша прошедшая жизнь. Боюсь, что это понятие всегда вообще — в прошедшем времени… Творчество и смерть — равно одиночные свершения… Вежливость прозаика — не дать читателю заметить приемы, при помощи которых он держит внимание читателя на протяжении всего произведения. Вообще, по моему глубокому убеждению, плохо, когда любые "измы", любые провозглашенные условия игры довлеют над самой божественной игрой — литературой… "Каждый пишет, как он дышит" — не только потрясающая поэтическая формула творчества, но и глубоко верная. Слава Богу, эту тайну никому еще не удалось разгадать — ни физиологам, ни психологам... Я предпочитаю, чтобы это оставалось тайной всегда.»
