Часть 3.

 

«Шум и гам в этом логове жутком,

И всю ночь напролет до зари

Я читаю стихи проституткам

И с бандюгами жарю спирт.

Сердце бьется все чаще и чаще,

И  уж я  говорю невпопад:

Я такой же как вы пропащий,

Мне уже не свернуть назад».

Сергей Есенин.

 

На Аркаим мы все-таки успели…

С Канар до Москвы, потом рейс на Челябинск и, заплатив три тысячи какому-то уже поддатому таксисту, петляя и толком не зная маршрут, мы с Ритой в разгар новогодней ночи ворвались в уединенный скит моего старого приятеля отца Иннокентия, который уже лет десять как был расстригой, уйдя из лона церкви; под моим влиянием Кеша, как я его продолжал называть, несмотря на то, что его мирское имя было Всеволод, остался в глубине души человеком верующим и очень добропорядочным, хотя в девяносто седьмом, когда мы с ним впервые повстречались под Челябинском, я взбудораженный Дедом, а как раз тогда мы с ним колесили по всей России, сокрушительно выбил у отца Иннокентия из под ног твердую опору и веру в непогрешимость христианской а особенно православной церкви, такие трюки в те времена я проделывал со множеством правоверных а так же всякого рода эзотериков, духовных искателей, позже я убедился в бесполезности подобных занятий, так как те, кто во что-то веровал, после небольшого шока находили прибежище в каких-нибудь других убеждениях и верованиях; я выбивал опоры из под горемык – искателей уже очень редко после того как оставил Деда и то разве только что куража ради; вот и Кеша вдохновился идеями Анастасиевцев[1], создал неподалеку от Аркаима маленькое экопоселение, на хлеб же с маслом зарабатывал он тем, что водил страждущих на экскурсии по Аркаиму, обильно сдабривая свои рассказы легендами про древних язычников, поклонявшихся Великой Матери; кому они поклонялись на самом деле он не знал, ну а мифов про Великую и Ужасную наслышался от меня; в Аркаиме-то я в первый раз побывал еще тогда в девяносто седьмом, и могу засвидетельствовать, что место это действительно очень необычное и сильное, когда бродишь по городищу, а Аркаим – это развалины древнего города, выстроенного в виде концентрических окружностей – археологи склоняются к версии что он был оставлен неким неизвестным народом четыре тысячи лет назад – так вот, когда бродишь по городищу, в теле возникают и движутся ощущения огромной силы и плотности, чудится что ты вот-вот либо взлетишь, либо взорвешься в каком-то неимоверном экстазе, короче крышу сносит будьте нате, видимо народ тот древний был и в самом деле непрост; мы вновь поехали в Аркаим уже втроем я, Рита и Кеша второго января, когда там было безлюдно, и, отделавшись от Кеши под каким-то предлогом, мы таки с Ритой умудрились, несмотря на мороз, заняться любовью: я очень не люблю это словосочетание, но для нас с Ритой оно как нельзя точно; в самом центре городища, где и без того пространство наэлектризовано экстатическими и оргазмическими потоками, наш опыт был на редкость удачным, такого всепроникающего единения, растворения и рассыпания мириадами искр мы еще не переживали, и казалось нам, что эти искры – звезды, а ты сам, вернее мы сами и есть вся вселенная или тот самый незримый бог, который блаженствует в своем несуществовании; новогоднюю же ночь мы провели за двумя бутылочками знаменитой испанской Риохи, привезенными нами с Канар, которую даже крепившийся и отнекивавшийся Кеша все же отведал, оставшись весьма доволен; компания же была наискучнейшая: в общине, созданной Кешей, жило еще восемь человек, в том числе три супружеских пары тридцати – тридцати пяти лет с маленькими детьми, которых я не сосчитал, и которые были в свое время рождены, как и положено в этих кругах, в воде, со всеми сопутствующими обрядами и «камланиями»; мы сидели у жарко натопленной русской печки, детишки бегали по комнате в коротких рубашонках с голыми попками, Риохи кроме нас да Кеши никто, естественно, даже не пригубил, праведные искатели просветления, учитанные до одури книгами Ошо Блаватской и Крайона, пытались затянуть беседу про осознанные сновидения и выход из физического тела: с особым жаром про выход из тела пытался вещать бородатый малый лет двадцати пяти, который жил здесь, изнуряя себя суровой аскезой и, по словам Кеши, соблюдал целебат; честно говоря, мне было совершенно безразлично то, что он себя гробит, к тому же, это все-таки моя точка зрения, но видят боги, от этих его слов мне стало так муторно, что я не выдержал и вмешался: откуда же ты собрался выходить если тебя в теле то никогда не было? – к-как это? – он даже стал заикаться от неожиданности, но мне в это вечер не хотелось производить трюки, типа опускания кундалини, закрытия третьего глаза и приземления левитирующих, поэтому я просто сказал: слушайте ребята кто же вас так заморочил, что вы тут уже по нескольку лет х…ней маетесь и от жизни бежите! – молодой человек буквально взорвался: да как вы смеете материться при женщинах! - Рита прыснула: тоже мне мальчик – не…бунчик, я же спокойно, внятно и без всякой враждебности произнес: где же твоя хваленая духовность? ты же сейчас убить меня готов, только мораль твоя этого сделать не позволяет, аскет, едва сдерживая порыв бешенства, шумно дышал, остальные тоже были на взводе, короче праздничная атмосфера накалилась от борений между низшей и высшей природами присутствующих, ну вот, подумал я, испортил людям праздник; я вспомнил те несколько - четыре или… нет, - пять Новых годов которые мы встречали вместе с Катей, три Новых года, которые я отмечал наедине с Ритой, наконец, Новый год в Герате, меня только-только перевели туда из Кабула: мы тогда выпили много водки, накурились дури, матерились конечно все, от новеньких пацанов, только что прибывших из учебки, до подполковника Ерофеева: мат, как дым от травки, буквально висел коромыслом, мы все были на ты, независимо от званий и срока службы, и все это было много искреннее и человечнее, чем выспренные речи эзотериков, претендующих на свою духовную исключительность… я взял Риту за руку, она продолжала смеяться, уже выходя из комнаты, я обернулся и примирительно произнес: ладно, не берите в голову, все что вы делаете правильно, хотя бы просто  потому, что это делаете вы, Рита уже не смеялась, лишь глаза ее лучились улыбкой: а что ребята может в баньке попаримся? - нет уж вы уж как-нибудь без нас, мы попозже – видно было, что молодой человек таки справился с напряжением, атмосфера смягчилась, но ни он, ни остальные члены общины, дружно закивавшие во след его словам, видимо не желали сталкиваться с неожиданностями, которые только и помогают пережить новый преобразующий опыт, и которых они ждали от меня, а зря, признаться, ждали: провокациями я был уже сыт здесь, мне это было уже неинтересно… лишь Кеша засуетился: - сейчас я помогу вам натопить…мы с Ритой оставили компанию, дабы дать им насладиться развлечением на тему «мы хорошие, а вы говно», что ж, а почему бы и нет?, и, признаюсь, мы с моей девочкой очень славно потрахались, точнее, любили друг друга: и пока Кеша топил баню, и в самой бане, и после нее…

 

2.

 

Я позволю себе небольшое отступление, чтобы объяснить, почему с Ритой, как, впрочем, и с Катей, мы не трахались, а именно любили друг друга.

Психическое пространство, которое иначе можно назвать душой, и о котором невозможно сказать, что оно находится внутри или вовне: этот вопрос применительно к душе некорректен, так же неуместно тщиться выяснять, где же обитают боги и даймоны: на небеси, в глубинах земли или только в нашем воображении, этого нам не дано узнать, и что бы мы не предположили, все будет лишь верованием, опыт же говорит о том, что они населяют психическое пространство, то есть душу; душа же, в отличие от духа, как мне кажется, не является неким вектором или упорядоченной структурой, она подобна лабиринту, в котором непрестанно рождаются новые тропинки: лабиринт заполняется, и стремление души - это отнюдь не обретение некого абстрактного смысла жизни, а переживание нового опыта… всякий новый опыт - это новая дорожка в лабиринте, и богам, то бишь, извечным прообразам, обитающим в душе, которыми мы не вольны распоряжаться - они живут независимой от нашего сознания жизнями, создавая причудливую ткань снов и яви, по-видимому, угодно когда-нибудь соединиться в Единое, в Мировую Душу, как ее называли неоплатоники, поэтому и каждая точка лабиринта стремится соединиться со всеми точками… новый опыт… неизбывное стремление выйти из обусловленности и Вечного Возвращения, неумолимый Кронос стремится вернуть нас к одному и тому же, ограничивая, стесняя, помещая в замкнутый круг целительной депрессии, целительной, ибо ненасытная жажда к новому опыту не дает возможности упорядочить пережитое, пересмотреть и переоценить – дар же Кроноса - ограничения: одиночество, тюрьма, болезнь, то есть, некий, как это ни парадоксально звучит, новый опыт, который заставляет душу страдать: ведь мы боимся именно этого ограничения в получении новых впечатлений, которые приносят с собой уже перечисленные и многие другие несчастья; само стремление к получению новых впечатлений, путем путешествий, постоянной смены сексуальных партнеров, разного рода экстрима, желания признания, власти и денег, становится незаметно для нас тем же самым Вечным Возвращением, и только тот, кто не бежит от Кроноса, а позволяет себе осознать, пусть даже через мучительную боль – тоже, кстати, новый опыт - что ограничения есть горькое лекарство от ограничений, получает волшебный дар Кроноса: возможность открывать в самых простых повседневных, обычных вещах - в одном и том же человеке, вечно новый неповторимый опыт; Катя привела меня к этому через разнообразие, Рита - через постоянство, при этом нам с Ритой не нужно было изучать ни каких-то специальных сексуальных техник, ни вычурных поз, все это нужно лишь тому, кто хочет самоутвердиться – прослыть искушенным; мы же открывали друг друга заново в одном и том же - это ли не любовь? - любовь была и с Катей, она проистекала через внешние впечатления, Катя меняла партнеров, я партнерш, жизнь стремительно неслась, как байдарка по бурной реке, мимо нас проплывало восхитительное, умиляющее, пугающее, зловещее, прекрасное, дикое, хаотическое, гармоничное пестроцветие пейзажей, все это было нужно тогда, не просто нужно, а жизненно необходимо, это вырвало меня из цепей собственного рабства, в результате чего Кронос, уже после Толковательницы Деда и последней, неожиданной встречи с Катей в две тысячи пятом году вручил мне свой дар - неиссякаемый источник нового опыта, не зависящий ни от каких внешних ограничений…

 

3.

До Челябинска нас провожал Кеша на своем раздолбанном «Жигуленке» семьдесят пятого года выпуска.

Было еще рано, всего пять вечера, а наш самолет улетал около полуночи, трасса была пустынная и живописная: бескрайний простор степи, небольшие холмы, сосны и ели в меховых шапках, мы выбрали уютное местечко, Кеша достал из багажника коврики, которые постоянно возил с собой, наломав валежника, мы устроили небольшой костер и сели наблюдать, как огненный диск солнца опускается в степь, тихо, неспешно, время в такие моменты застывает, и все же вот солнце исчезло, и над степью в чистом, все более сгущающемся синевой небе, разлилось кровавое зарево; первой тишину нарушила Рита: а ведь в таких тихих явлениях все-таки чувствуется присутствие Диониса, очень тонкая, но всеобъемлющая экстатичность, особенно если удается слиться с пейзажем - с этим согласился даже Кеша, испытывавший, как бывший поп – расстрига, а ныне славянский язычник, презрение к греческому пантеону – для Квасуры[2] все-таки слишком торжественно… решив посидеть в окружении этого блаженного пейзажа еще полчасика, мы вновь замолчали, любуясь как на постепенно темнеющем небе возникает первая звезда.

Минут через пять, однако, наше уединение было нарушено: несмотря на необъятность окружающих просторов, и обилие живописных мест, именно в двадцати метрах от нас остановился джип, захлопали дверцы, и шумная компания, вытащив небольшой мангал и открыв багажник так, что вся округа содрогнулась от ритма какой-то песенки в стиле «техно» с нелепыми словами, принялась готовиться к шашлыкам; Кеша сплюнул в сердцах: вот так всегда, чуть найдешь приятное место, как тут же понаедет всякое быдло, да еще и моду взяли открыть багажник и врубить музон на полную катушку,.. нет, ты мне скажи, им что в городе этой музыки не хватает? я считаю так, если ты приехал на природу, так и слушай природу, иначе какой смысл сюда приезжать, если оглушаешь себя такой вот музычкой? - а они не смогут здесь без музыки, не выдержат тишины, - отвечала Рита, - вот от таких мудаков я и уехал в свою деревеньку! - горячился Кеша, - тем самым полностью порвав с социумом… ну что, поехали? – подожди! - остановил я его, - до самолета еще шесть часов, а ехать осталось всего-то километров сто, - ну и что, ты предлагаешь здесь сидеть и слушать эту хрень? отъедем километра на три, найдем еще местечко, - будь уверен, - усмехнулась Рита, - там повторится та же история, - это почему же? - социум тебя, Кеша, догоняет, от которого ты так упорно бежишь, может, конечно, через несколько километров никто и не подъедет с открытым багажником, из которого будет грохотать русский шансон, - Кеша поморщился, - но то, что подъехали здесь, о чем-то да говорит! - а вы что к этому, - Кеша кивнул на соседей, - спокойно относитесь? ты вон Рита говорила о торжественном переживании, о Дионисе, то да се, вам что его эти козлы не обломали? - первую минуту было действительно неприятно - признался я, - но потом я спохватился просто перестал тратить силы на то чтобы внутренне с этими ребятами ругаться, и чудесному пейзажу снова перестало мешать это звуковое оформление, - а как же ваш Дионис? – ну, во-первых, он такой же наш, как и твой, корни-то нашей цивилизации одни и те же, а, во-вторых, представь себе, как раз Дионис и учит получать наслаждение в любых условиях, даже как это ни странно под грохот рэпа, это потому, Кеша, - вновь улыбнулась Рита, как я любил ее в такие моменты, мою умницу, - что мы с Саней действительно вышли из социума, а ты хоть и переехал в деревню, но социум забрал с собой, вот и сейчас сидишь с ним бодаешься,... месторасположение тела не имеет никакого значения, большинство отшельников уносят все свое социальное окружение с собой, - я любовался Риткой: в кого она такая мудрая не по годам? - в этом она очень похожа на Катю, учительницу мою, ведь создавая для меня массу непредсказуемых, порой опасных сюжетов, вовлекая меня в авантюры, она медленно, но верно разрывала все нити, которые связывали меня не только с родными и близкими, но с социальным механизмом вообще, вряд ли кто-то добровольно пойдет на столь жесткий эксперимент, ведь социальный механизм - это не только все «прелести» мегаполисов, суета и экологический кризис, это еще и то, от чего зависит наша потребность в признании, одобрении, желании быть оцененным, значимым, хорошим и правильным, а, главное, полезным, ведь именно ощущение своей бесполезности и ненужности зачастую доводит людей до отчаяния и самоубийства; Рита была права, Кеша хоть и уехал жить в глушь, но, как и многие подобные отшельники, остался в самой что ни на есть гуще социума, мне лично операции, проделанные со мной Катей, по выбиванию опор и обрыванию всяческих связей, дались потом, кровью, слезами, истериками, ужасом, отчаянием, ревностью, безнадежностью и прочим джентльменским набором, но я так до сих пор и  не смог понять - откуда берутся такие потрясающие девушки как Катя и Рита, правда я всего двух таких и встречал, но они двое стоили тысяч других, с которыми я встречался и даже, бывало, жил неделю-другую, все они были «не то», как говорила героиня чеховского «Иванова», Катя и Рита были разными, но обе, тем не менее, были воплощением всей полноты женственности и мудрости, а Катя еще обладала потрясающей способностью учить, возможно это происходило стихийно, но я часто с удивлением отмечал что даже кастанедовский Дон Хуан не дотягивал до подобного мастерства выстраивания учебных ситуаций, причем как минимум девяносто процентов из них были созданы при несомненном участии Эроса и Василиска…

4.

- Да, я хочу быть полезным, хочу внести свою лепту в изменение этого мира к лучшему, я построил экопоселение, создал общину, вы хотите сказать, что это плохо? - Кеша возбужденно размахивал руками, - нет, Кеша, это ни хорошо и не плохо, просто не говори, что ты порвал с социумом, он тебя очень крепко держит на крючке полезности, за что ты и получаешь оценку, ну или на худой конец самооценку как хорошего и правильного, - я хотел добавить «мальчика», но удержался, я не хотел обижать Кешу, а словосочетание «хороший мальчик» наверняка обидело бы его, судя по нашим прошлым разговорам, - ты хоть и называешь себя славянским язычником, но, по сути, ты уж извини, ты так и остался адептом монотеизма, ведь только насаждение монотеистических религий, заметь, во всех случаях насильственное, принуждает человека выделять в своей психике единый центр, эго, проецируя его на бога, или проецируя бога на него, и потому, использовать однозначные оценки хорошо-плохо, добро-зло, отсюда и желание мир спасать, я же считаю, что природа создала и выделила из бессознательного эго лишь как одну из шахматных фигур жизни, причем отнюдь не ферзя и не короля, душа не христианка, как утверждал Тертуллиан, она политеистична, у нее много противоречивых взглядов на одни и те же явления и то, что хорошо для Диониса, плохо для Аполлона, а то что является добром для Ареса, абсолютное зло для Гефеста или Геры, - слушай, задолбал ты меня со своими греками! - с тем же успехом мы можем называть имена Велеса или Дыя, Китовраса или Хорса, - поддержала меня Рита, я же продолжил: - мы можем вспомнить любую мифологию, чтобы увидеть, как боги, составляющие сущность нашей души: дерутся, воруют, насилуют, убивают, ревнуют, а иудеохристианский Яхве, тот, вообще образец для криминальной психиатрии, вот разве что Афина стремится призвать всех к некой норме, но она лишь одна из двенадцати олимпийцев, и, согласно гауссовуму распределению вероятностей, «норма» в лице Афины сама находится на хвосте вероятностной кривой, то есть является ненормальной и патологичной, - это ты к чему? - пожал плечами Кеша, - а к тому, что стремление быть нормальным, правильным, хорошим и полезным, с точки зрения души столь же и нормально и одновременно патологично, как и противоположное ему желание хаоса, разрушения, злодейства, так что герой ты или антигерой: какая разница… - все это словоблудие, вот взять вас: ты, Рита, на медика учишься, значит хочешь пользу приносить… - почему пользу? - прервала его Ритка, - может я врачом вредителем стану?- не станешь! - Кеша воздел указательный палец кверху, видимо поповские привычки оставались еще сильны в нем, - совесть не позволит,.. а взять тебя, Саня, вот у тебя фирма, значит, ты тоже участвуешь в жизни социума, да еще как,.. кстати, чем занимаетесь? - лично я получаю прибыль, а фирма производит оборудование для геологоразведочных работ, - ага! - встрепенулся Кеша, - нефть и газ, для социума вроде благо, а вот я считаю, что усиливать социум это самое вредное занятие, любая методика без правильного применения это дилемма: нож или скальпель, вот, положим, сделал ты нож, и что, тебе пофигу, как он будет использован? - я хмыкнул: а ты видел когда-нибудь производителя или продавца ножей, который с жаром интересуется у покупателя, как тот будет употреблять его продукцию, наверняка не видел, так как это будет нонсенс, дело производителя и продавца ножей,  производить и продавать, дело покупателя, использовать так, как ему необходимо, и если покупателю нужно кому-то перерезать горло, он в любом случае это сделает, только ржавой и тупой железкой будет дольше и больнее, чем острым как бритва лезвием… в этом и заключается неделание продавца ножей, его увэй, как говорили даосы, непричинение пользы и вреда… -  Кеша на минуту задумался, я тоже, и вспомнились мне мои же недавние слова про Афину, как ревнительницу порядка и нормы, в Риме ее называли Минервой и считалось, что под ее покровительством находились больницы, почта, суд и многие другие столпы городов, может быть в те времена там действительно царил некий порядок, но уже вспоминая гоголевского «Ревизора» с мастерски вылепленными уродцами: Ляпкиным-Тяпкиным, Земляникой, почтмейстером, то есть как раз теми, кто век назад, да что там говорить, и в наше время правит основными городскими учреждениями, ведь со времен Гоголя в них мало что изменилось, и кто по идее должен находиться на службе Афины-Минервы, а ведь рыба гниет с головы, вот и призадумаешься, а действительно ли нормальна такая норма, которая, тем не менее, нормой объявляется, право же, есть от чего бежать, и тут Кеша безусловно прав, но его бегство, как и у многих других, во многом бессознательное и, главное, только внешнее, ведь от внутренних Ляпкиных-Тяпкиных, Земляник и стоящей за ними блюстительницы городских, то бишь государственных извращенных норм так просто не убежишь, разве что в откровенную патологию, в невроз, психосоматику, а то и психоз – таких «беглецов» еще больше, но выход ли это? – Толковательница говорила много раз, что совершенно невыносимый внутренний разлад является доказательством нашей подлинной жизни, а жизнь без внутренних противоречий - это или только половина жизни, или жизнь в Запредельном, которой живут лишь ангелы... стоп… что я хочу доказать Кеше? зачем затеял этот спор? неужели мной движет все то же желание доказать свое превосходство и продвинутость? доказать, естественно, не только Кеше, но, прежде всего, себе самому? неужели еще Катя не излечила меня от необходимости кем-то казаться, чего-то доказывать и вообще играть роли, о, я великолепно помню многие ее уроки, после первых нескольких встреч с ней, я, несмотря на ревность и еще массу противоречивых чувств, очень боялся потерять ее, прежде всего, я считал, что это может произойти оттого, что я гораздо менее опытный любовник, чем большинство моих конкурентов, я бросился изучать литературу по сексологии, в том числе и машинописные переводы с иностранных изданий, там я находил подтверждение своим мыслям о том, что половая жизнь - это проявление своего рода «мастерства исполнения роли», которому можно научиться, усвоив множество уроков, которые предлагались в этих книгах: разнообразие поз и сексуальных техник, половой акт превратился для меня, а как я потом понял, и для подавляющего числа мужчин и женщин, в исполнение роли, его целью стало желание произвести впечатление на партнера, на Катю прежде всего, а не выразить свои чувства к ней, да и какие чувства я мог выражать – ревность, зависть, мучения совести, я ведь не мог однозначно сказать, что люблю ее, даже несмотря на ее загадочную фразу в первую нашу ночь: секса без любви не бывает, - я пойму эту фразу много позже благодаря Толковательнице, но об этом позже; в то время у меня сформировалось убеждение, конечно же, основанное на страхе, на том же самом страхе перед Великой и Ужасной, и состояло оно в том, что желание удовлетворить партнера важнее собственных потребностей, то есть, если разобраться, получится, что стремление утвердить свое "я", быть воспринятым, как хороший, искушенный любовник было более важным, чем чувства, ощущения и, собственно жизнь как таковая: быть искушенным было для меня важнее, а для очень многих людей так и остается важнее, чем быть настоящим; начитавшись всевозможных инструкций я бросился, было, применять их на практике, Катюша, конечно, сразу же это заметила, и мои потуги ее только рассмешили: ты что, заболел, что ли? тоже нашелся знаток Кама-сутры! я же сказала тебе и повторю еще, что люблю тебя, так что заботься лучше о том, чтобы получить со мной самое большое наслаждение, так, чтобы тебя до костей проняло, чтобы ты засветился весь от радости, что ты близок со мной! – не могу сказать, что эти слова сразу же исцелили меня от страха, что я не удовлетворю ее и потеряю, я стал стараться с тех пор выглядеть довольным и счастливым, если для нее именно это было важно, и, хотя любая близость с ней сама по себе была волшебна, мне все же действительно приходилось именно казаться счастливым, так как ревность, зависть и ненависть, хоть они и угасали с каждым месяцем и годом, все же, до самого конца наших встреч мешали мне переживать настоящее, полное, не омраченное ничем счастье – то, что сейчас я испытываю с Ритой… сейчас вспоминается еще один эпизод, это было уже летом восемьдесят второго, когда стало ясно, что сессию я провалю, и из института меня отчислят, но я нырнул уже в омут с головой, в безудержный дионисийский хоровод с моей неверной возлюбленной: Катя тогда довольно жестко учила меня принимать любовь других женщин и, что самое болезненное, ее любовь к другим мужчинам через групповой секс, у кого-то на квартире мы учиняли оргию вчетвером: Катя со своей подругой из общаги, я и какой-то мужик лет тридцати пяти, мы были в одной комнате и, пока я занимался Катиной подружкой, я нет-нет, бросал полные беспокойства, ревности и плохо подавляемой ярости взгляды в сторону второй пары, мужик старался изо всех сил, это был просто какой-то неудержимый акробат, выделывающий неповторимые коленца, пока, вдруг Катя не вытолкнула его с себя: слушай, что ты тут выпендриваешься? – она явно была раздражена, а у мужика от удивления округлились глаза, он занервничал: как, ну я же хочу, чтобы ты получила множественный оргазм! – Катя сменила гнев на милость, ее, видимо рассмешила реакция этого мужика и его слова: о своем оргазме я позабочусь сама, ты же позаботься о своем! ложись на меня сверху, безо всяких вы..бонов, и наслаждайся, такая баба как я тебя еще нескоро попадется, так что пользуйся случаем! – это было сказано не от ложной гордости, это было чистой правдой, Катя источала такие флюиды наслаждения, что ей, порой не нужно было ничего делать, ни кричать, ни двигаться, ни занимать причудливые позы, достаточно было во время этого просто смотреть в ее лучащиеся любовью, страстью, безумной нежностью и лаской глаза, и она становилась неимоверно сладка и желанна; с мужиком же случился ступор, а потом у него просто пропала эрекция и он, устыженный – сам собой, конечно, Катя в тот момент любила его и без эрекции, и без необходимости получить с ним оргазм, поспешил уйти, на меня же Катины слова произвели противоположное действие, я прыгнул на нее, как лев на добычу и наслаждался ей три раза подряд, и это был первый раз, когда я старался для себя и действительно был счастлив, и она, конечно, тоже, она умела быть счастливой; потом я снова стал исполнителем роли, противоречивые чувства опять разгорались во мне, но урок я хоть частично, но усвоил, а позже, когда с помощью Толковательницы еще и осознал его, то, как мне кажется, стал применять усвоенное не только в сексе, но и в других видах общения, дружеского, товарищеского, делового и, конечно же, авантюрного; и что же, неужели я пытаюсь сейчас самоутвердиться за счет Кеши? – не совсем, вернее, отрефлексировав наш разговор и дав ход своим воспоминаниям, я понял, что хотя небольшое желание утвердиться все же присутствовало, не оно было главным, меня вел Гермес, и я уже прозревал, куда клонится наша беседа; Кеша, тем временем, тоже вышел из задумчивости и спросил: а что толку жить, когда не причиняешь ни пользы, ни вреда?       

 

 

5.

- Всякое знание, Кеша, адресно и исторично, оно всегда направлено на определенный круг людей, живущих в то или иное время, быть может, даже эпоху, но не более того, это означает, что и всякое событие и всякую судьбу, из событий сотканную, мы не можем рассматривать отдельно вне, исторических контекстов, а таких контекстов много: это и эпоха, и век, и как раньше это было, пятилетка, ну и, конечно же, конкретный день, иногда один день может совершенно изменить контекст, в котором мы рассматриваем знание о чем-то, - о, я прекрасно знал это, сколько же таких дней было в моей жизни, начиная с того злополучного и сказочного вечера на Песочной набережной, после которого начали обрушиваться мои знания и представления о жизни, затем, хоть жизнь моя покатилась внешне по наклонной, в ней происходили метаморфозы, не меньшие, чем те, о которых писал Апулей, метафорически и разбойники и страшные колдуньи, и превращение в осла, чем я был не осел? – все это, а особенно параллели с историей об Амуре и Психее, только кто из нас с Катей был в роли Психеи, а кто – Амура или даже его коварной, но принесшей Психее бесценный опыт, матерью Венерой, она же Афродита из пеня моря выходящая, Великая Мать, и Психея все же не просто девушка, а душа, а Амур – творящий ее Эрос, я пишу эти строки, и только сейчас начинаю прозревать зыбкие еще связи между мифом и теми испытаниями, которые прошла моя душа по воле Кати-Афродиты, кто же был Эросом? – нет, я не в силах сейчас решить эту задачу со всеми неизвестными, мне ясно только, что миф про Амура и Психею разыгрывался в моем внутреннем мире, впрочем, также, как, наверное разыгрывается в любой душе, а может и не так, ведь интерпретации одной и той же мифической истории почти неисчислимы, я вернусь еще к ней, к этой мифической истории, разворачивавшейся на Песочной набережной, на чердаках и в подвалах, в общагах и на квартирах, в Кабуле и Герате, Исфахане и Париже, в комнате Толковательницы, поездах и самолетах, в которых я догонял Деда, история закончилась точно так как и было задумано, Эрос оплодотворил мою душу после того, как я встретил Риту, а, еще вернее, когда в последний раз видел Катю, впрочем это отдельная большая история и я вернусь к ней, сейчас же я стараюсь вспомнить нашу беседу с Кешей, я не ручаюсь за точность изложения, хотя она произошла всего несколько дней назад, я успел уже многое отредактировать, что-то поправить, где-то попробовать выставить себя в выгодном свете, а где-то потрепать, я не стал совершенным, несмотря на союз Эроса и Психеи внутри меня, много других божеств играют моим восприятием и желаниями, и Василиск не последний из них, я не смог еще интегрировать его, найти ему место во всей моей жизни – возможно, это неразрешимая задача, но я буду пытаться решать ее, там же, по пути в аэропорт, я говорил о контекстуальности любого знания, о том, что прожил, хотя для Кеши, видимо, мой опыт, облеченный в наукообразные слова не был убедителен, мне же казалось, что мы сошлись в неравном словесном поединке, ведь мой уникальный опыт, душевные раны и полеты и все такое… Кеша не верил, да и зачем ему верить мне? – он продолжал наступать: – все это философия и абстракция, я же задал конкретный вопрос: какой смысл имеет жизнь когда не приносишь ни пользы ни вреда особенно пользы? – поди объясни ему, ведь польза, это однозначно – благо, не правда ли? – но я надеялся еще на то, что даже если Кеша не поймет, то может быть, хоть я приду к какому-то единому взгляду, что вряд ли, да и зачем мне единый параноидальный взгляд? – но ведь нужен он был, нужен зачем-то, и я делал свой ход, стараясь тщательно подбирать слова, зная, что это тщетно, но все же…, видят боги, я не желал поучать своего приятеля, но поучал-таки: - к тому и веду, существуют эпохи, в контексте которых, ни польза, ни вред, приносимые как отдельным человеком так и целым народом, не имеют никакого значения ни для конкретных людей ни для общества, тем не менее, возможность смысла остается всегда, - ну вот я отделил понятие смысла от понятия блага, для меня это было очевидно, но Кеша не сдавался под натиском абстрактных упражнений моего ума: – приведи примеры! – я выложил первый попавшийся мне образ, витавший на поверхности воображения, не задумываясь о том, что он совершенно неубедителен: – крах Римской Империи, когда варвары подошли к Риму, любое действие римлянина которое раньше считалось бы полезным или вредным, будь то строительство, торговля, выращивание урожая и тому подобное, смысла уже не имело, - ну вот и вляпался в свою же ловушку, только что разделил пользу и смысл, намереваясь подвести к тому, что то, что не имеет пользы, может обладать несомненным смыслом, а сам все смешал, хорошо, хоть Кеша этого не заметил и подцепил меня на крючок:  – а лечение больных и раненых? – да уж, взялся-то объяснять просто относительность пользы и вреда, вроде бы расхожая истина для людей видавших виды, а копни ее поглубже – выберешься ли? – я понимал, что вязну, что мне не хватает аргументов, а значит не такой уж я и «видавший виды», мышление мое хаотично и беспорядочно, но я не сдавался:  – ни один больной и раненый не выжил, да что там говорить, и здоровых-то уцелело немного… - молодчина, Кеша! атакуй, заходи с флангов, разрушь мои защиты, как же я в них запутался,.. но нет же! – что-то, что я интуитивно чувствую, как правоту свою, не дает мне покоя, и пусть я запутался, вдруг да выгребу, ведь, по сути, столько раз я полагался на бога случая, и всякий раз получал поддержку,.. вспомнился анекдот про солдатскую смекалку: сидит солдат в окопе и видит – спереди наступает враг, сзади вражеские танки, слева и справа артиллерия бьет по нему, а он один и все боеприпасы кончились: «пи..ец!» - смекнул солдат, - не подвела солдатская смекалка… вот так и у меня доводы закончились, а Кеша действительно заходит с флангов: - нет, ты не прав, пусть даже они все знали, что погибнут, но облегчение страданий до последнего, молитва, обращение к богам для спасения души, вот пример действий, несущих несомненную пользу даже перед лицом неминуемой гибели, в конце концов, мы по любому знаем, что мы смертны, и пусть гунны не стоят у ворот города, и нам отведен не день и не час, а шестьдесят-семьдесят лет, какая разница, мы все равно наполняем свою жизнь смыслом, совершая какие-то полезные дела, в одном Апокрифическом Евангелие есть такая фраза «ничто не строится на камне все на песке, но долг человеческий строить так, как если бы камнем был песок», - прекрасная фраза, хотя я и не встречал ее в апокрифах, но вот я и нашел уязвимое место моего друга, я торжествовал, медленно, почти по слогам произнося следующую фразу, подмигивая Рите и получая взамен от моей девочки очаровательнейшую улыбку, полную любви, поддержки и понимания, где-то краем сознания я понимал, что в чем-то передергиваю карты, но в тот момент была важна сама авантюра, вкус победы, я снова стоял на рельсах Дедовой философии: - а вот и нет, это зависит, конечно, не только от времени, но могут случиться контексты в судьбах целых народов, когда разница между несколькими часами, днями, а то, и годами или между даже десятилетиями колоссальна, вот ты говоришь о врачевании и спасении души, об исцелении страданий, и утверждаешь, что эти ценности абсолютны, сколько бы времени в запасе ни оставалось, и в этом самом вопросе ты, тем самым, встаешь на точку зрения медика, теолога и юриста, то есть, на точку зрения современного нам социума, и мы вновь возвращаемся к тому, Кеша, что в социуме ты укоренен прочно, уезжай ты хоть на Северный полюс, – «браво, Саня, отличный ход!», читал я в глазах моей возлюбленной, я и сам был рад такому изящному повороту: да, действительно, мы опираемся на постулаты теологии, медицины или юриспруденции, они вбиты в подсознание, и я, кажется подошел уже совсем близко, чтобы обнажить эту фальсификацию, эту чудовищную подмену, Кеша тоже стушевался, в его взгляде появилась растерянность, перевес партии определился: - что же ты предлагаешь? что же тогда остается если напрочь выйти из социума? и возможно ли выйти действительно напрочь? – Дед, чертов Дед торжествовал во мне, когда я небрежно бросил:  – игра, - раздавленному этой небрежностью Кеше только и оставалось, что пробормотать: – не понял, – я и сам понял только, что через меня говорит Дед, точнее не он сам, а тот, кто стоит за ним – Гермес во всей своей красе, я любил Гермеса, я знал, что этот хитрец покровительствует мне, покровительствует с юности, но почему именно он выступил на арену сейчас, почему именно его козырь бьет все карты в тот момент, когда я ищу возможность обнажить те глубины, на которых держатся давно ставшие для меня банальными тезисы об относительности добра и зла, пользы и вреда, смысла и бессмыслицы? – я не мог нырнуть на глубину, к тайнам, хранимым Аидом и Персефоной, Гермес, хотя сам и имеющий доступ в их мир, выталкивал меня на поверхность, плутовски ухмыляясь, и меня несло: - когда все рушится и дергаться бесполезно, то можно, например, внешне или хотя бы внутри себя занять, так сказать, места в партере, и наблюдать бесстрастно, с интересом, с азартом, скукой, или восхищением игру неведомого нам замысла сил, масштаба которых мы даже представить себе не можем, эта позиция, кстати, пожалуй, единственная, которая может действительно спасти душу, если выражаться на теологическом языке, игра епархия Гермеса, а ведь именно он проводник душ в мир иной, так что, если будешь с ним заодно, глядишь, и спасешься! - последние слова я произнес с нескрываемой иронией, я отдал должное Гермесу, упомянув его, пытаясь, тем самым, перехитрить бога авантюры, задобрив его уважением, но я ведь давно уже отошел от философии Деда, я воспринимал Гермеса лишь как одну из многочисленных фигур моей души, уже отнюдь не самую главную, как когда-то, да и в бессмертие индивидуальной души я никогда не верил, хотя верил-таки, что уж там юлить, в Игру, благодаря которой, как я считал, еще при физической жизни душа может раствориться в единой мировой душе - только это будешь уже не ты или не совсем ты… игра как универсальный переход в трансцендентное за границы жизни  смерти и индивидуальности – прекрасно, но где же, черт возьми, глубина, почему я чувствую, что мне не нырнуть-таки в тайная тайных, и рассуждая об Игре, я барахтаюсь на поверхности, Кеша же сник совершенно: – что же ты считаешь что сейчас как раз такая эпоха? – я многозначительно кивнул, я продолжал рисоваться: – да, но, как мне кажется, мир не погибнет, хотя и изменится до неузнаваемости, до такой, Кеша, неузнаваемости, что невозможно и предугадать, чем явятся те ценности, которые мы нынче считаем пользой… до этой трансформации, которая, возможно, затронет всю планету, осталось, конечно, не день и не два, а год, два или пять, может быть десять, но места в партере уже можно занимать… вот ты ушел из города, прекрасно, руководствовался ли ты тем, что совершаешь высокодуховное деяние, или же тебе просто захотелось подольше пожить за счет условий чистоты естественного питания и отсутствия стрессов? это мы обсуждать не будем, я тебе не судья, кто-то разделяет твои убеждения и следует за тобой, для кого-то большую ценность составляют соблазны мегаполисов, а за кем правда, спрашивать также глупо, как и решать кто более прав: природная жительница Артемида или покровительница городов Афина… - я наступил на больную мозоль собеседника, и он вновь стал горячиться: – но ведь жители городов и правительство прежде всего не понимают, что нарушается экология, и все мы рано или поздно погибнем вследствие развития индустрии и мегаполисов, - оставалось лишь влепить точку, поставив его на место: – а вот этот вопрос решать как раз не нам, здесь уже действуют те силы, о непредставимом масштабе которых я уже говорил, и, сдается мне, что из-за экологии мы не погибнем, по крайней мере, многие, те кто сподобится по своей ли воле или по принуждению тех самых сил, действительно порвать все связи с социумом, то есть перестать играть в социальные игры и вступить в Игру помасштабней, ведь пока мы собираемся кого-то лечить и изменять строим целительские и экологические программы, хотим кого-то спасти а кто-то даже мир спасти мечтает, мы продолжаем играть в те же социальные игры… - ох, Кеша, Кеша, защищайся от подобного мне «Заратустры», а еще лучше стыдись его, быть может, он обманывает тебя, ведь как и у Ницше моя практика спора выражается в том, что я нападаю на вещи, которые победоносны и признаны правильными, на вещи, против которых у меня очень мало союзников, где я только себя компрометирую… я замечаю в себе в этой беседе, как, впрочем, и во многом в жизненной позиции ницшеанские нотки, по сути, доказываю сам себе то, что было написано классиком более века назад: «то, что человечество до сих пор серьезно оценивало, были даже не реальности, а простые химеры, ложь, рожденная из дурных инстинктов больных, в самом глубоком смысле, натур – все эти понятия Бог, добродетель, грех, потусторонний мир, истина, в которых искали величия человеческой натуры, ее божественность… все вопросы политики, общественного строя, воспитания извращены до основания тем, что самых вредных людей принимали за великих людей, что учили презирать маленькие и некрасивые вроде бы вещи, стало быть, основные условия самой жизни», здесь мысль моя, привязавшись к последней фразе, готова пуститься в россыпь ассоциаций о презрении Василиска, Пана, Афродиты, даже самого жизнеутверждающего Эроса, но я удержу эти ассоциации до времени, вернусь к Кеше, который не читал Ницше, зато читал Блаватскую, Рерихов и дюжину бездарных современных эзотериков, - что же я теперь, презираю его за это, смотрю с высока? – пожалуй, есть немного, отрицать это было бы откровенной ложью, и вот я в ницшеанском ореоле «одного против толпы», пробую одновременно удержаться в рамках дружеской беседы, - какой глупый фарс! – и все же, несмотря на это, я продолжаю искать, искать себя, потерянного и изовравшегося, а вопросы моего товарища, пожалуй, только способствуют сей цели, вот как этот:   – что же теперь вообще ничего не делать? – и ответил я вроде бы достойно, но как не рвался на глубину, так туда и не попал, так и остался барахтаться на поверхности: – почему же не делать, вот я, как ты метко заметил, продаю ножи, только не беспокоюсь, кто и зачем их будет использовать, это и есть выход из социума, мне нет нужды быть хорошим или плохим, я просто делаю то, что умею и на что есть спрос… – но Иннокентий не унимался, он прочно ухватился за мой тезис, пытаясь прижать меня в угол, молодчина: - а как же Игра? – выйти из этого угла я, опять-таки мог пока что только с помощью уроков Деда, пусть они и были прожиты мной по полной программе, но я не хотел признавать, что в них – исчерпывающее объяснение, было что-то еще, что-то очень важное, но я буксовал и отвечал тем, что и сам считал лишь частью настоящего ответа: – а Игра заключается в том, что я делаю что-то, но не потому что хочу кого-то поменять или вылечить, а просто потому, что мне интересно, я даже могу включаться в те же самые социальные игры, но при этом держать фигу в кармане и, благодаря этой фиге, то есть, дополнительной точке внимания, делать совершенно неожиданные и непредсказуемые ходы, нет, не чувствовал я удовлетворения от своего ответа, но отвечал я не механически, каждым словом мучительно искал я правду, а находил лишь половину ее, но искать мне было необходимо, и мой оппонент, казалось, чувствует это, старается помочь раскрывать новые смыслы, я недооценивал его, а он оказался сейчас мудрей меня – просто из интереса? – простой вопрос, скажите вы, но сколько в нем подтекстов! – конечно! – увы, интонация моя да и самое внутреннее ощущение в этом «конечно» никак не тянули на восклицательный знак, ну да ладно уж, поставил, и Кеша почуял этот диссонанс: – не нравится мне эта позиция, это какой-то предельный эгоцентризм, чуть ли не солипсизм, - нет, почувствовал я, не нырнуть мне сегодня глубже, все что оставалось, так это еще раз хотя бы упрочиться в Дедовой философии, она хоть и половина правды, но половина стоящая, и вникая в следующую фразу, по мере ее проговаривания, я снова, как и когда-то убеждался, что Дед был далеко не дурак, впрочем мое сознание плавало, я вдохновлялся и снова сникал, понимая, что фальшивлю, чтобы в следующий момент вновь воспрянуть: – почему же, в этой позиции много вариантов, можно быть зрителем, причем зрителем любящим, ненавидящим, азартным, безучастным, а можно игроком, игрок не просто наблюдает, он играет за любую из противоборствующих, команд, неважно, за ту ли, которая пытается сохранить статус-кво, или за ту, которая этот самый статус-кво разрушает, лишь бы фига в кармане была, то есть осознание, что играешь, а не отождествление с желанием победить, игрок проверяет на прочность свою судьбу, ставя на одну из противоборствующих сил, собственно можно сказать что только у игрока и есть судьба, или «не судьба», если поставил не на ту карту, остальные, кроме зрителей, конечно, живут по социальным сценариям, здесь я, пожалуй, остановлюсь, иначе размышления на эту тему введут нас в блуждание вокруг вопроса, которым всю жизнь мучился Гегель и его последователи: о Господине и рабе, о том кто имеет судьбу, и том кого судьба имеет, - ну вот, не упустил случая блеснуть эрудицией, дабы вновь слегка утопить собеседника, но тот, казалось, пропустил это мимо ушей: – нет, постой, я, кажется, понимаю куда ты клонишь, но согласиться с тобой не могу, какие бы катаклизмы нас не ждали, хотя бы и в ближайшем будущем, это не дает мне права отказаться от веры в то, что бог есть любовь, надеюсь эту веру ты социальной-то не зовешь? – надо же! – прямо на самую больную мозоль, тут уже и самокритичность и всякая рефлексия отступили, я распалялся, это был «мой конек», как разница между черепом эскимоса и черепом негра был коньком Конан-Дойлевского доктора Мортимера из «Собаки Баскервилей»:  – самое что ни на есть социальное верование, возникшее в христианской и околохристианской среде, как компенсаторная фантазия, порождаемая страхом, перед неуправляемыми аффектами бога Яхве, ты вспомни Ветхий Завет-то, дабы задобрить Отцовский гнев вот так вот взяли и кастрировали бога… конечно он есть любовь, но и ненависть, и страх, и отвращение, и восторг, и стыд, и интерес, и удивление, и много чего еще, к тому же, не будем забывать что бог, и боги это обитатели психического пространства, проявляющиеся в нем как одна из сгущенных систем координат, описывающая явления различной степени синхронистичности, и даже вопросом внутри они или снаружи задаваться бессмысленно, так же как и вопросом внутри или снаружи само психическое пространство: куда бы мы не отправились искать, внутрь или наружу, мы попадем в парадокс дурной бесконечности, - я говорил все это горячо, я поучал-таки моего оппонента, совершенно позабыв о том, что от поучений я как раз и хотел воздержаться, но Кеша был не лыком шит: – ну, знаешь ли, это всего лишь Юнговская точка зрения, существуют и другие описания, я выкручивался, как уж на сковородке, и что ужаснее всего, понимал это, но остановиться не мог, хотя, в конце концов, я говорил не прочитанные, а прожитые нутром своим вещи, но вот отделаться от чувства, что мои доводы однобоки и мне никак не уловить их источник, не мог: – конечно, и ни одно из них, включая Юнговскую и, кстати, не только Юнговскую но и постмодернистскую, которая звучала в моих словах, не является истиной в последней инстанции, просто как в математике, если у тебя есть задача, ты подбираешь для ее решения наиболее удобную систему координат, так и я для решения своей жизненной задачи выбрал эту, выбрать – выбрал, а фигу в кармане все равно держу, Кеша аж крякнул: – ты как Мата Хари, наверно и сам запутался на какую из разведок работаешь, она, если помнишь, в конце концов, до такой степени заблудилась в своих фигах, что в конце концов повесилась, – здесь я вынужден был сделать ход, демонстрирующий отступление: – так я тебя за собой и не зову, я своей судьбе вызов сделал, ты своей, – тут вдруг вмешалась моя возлюбленная, которая внимательно слушала наш разговор: - Саша же тебя не поучал сейчас, а про свое отношение к жизни рассказывал, кстати и Юнга ты очень в тему вспомнил, есть у него одна фраза которую я даже наизусть выучила, до того она блестяще отражает то, как я сама жизнь чувствую, или как Сашка тебе сейчас многословно объяснял, вот она: «я удивлен я разочарован и я доволен собой я несчастен подавлен и я с надеждой смотрю в будущее я - все это вместе и мне не под силу сложить это воедино я не способен объяснить конечную пользу или бесполезность мне не дано понять в чем моя ценность и в чем ценность моей жизни я ни в чем не уверен у меня нет определенных убеждений в отношении чего бы то ни было нет и абсолютной уверенности я знаю только что я родился и что существую что меня несет этот поток я не могу знать почему это так и все же несмотря на всю неуверенность я чувствую некую прочность и последовательность в своем самостоянии и в своем бытии», – Кеша расслабился и заулыбался: - прекрасно сказано, не поспоришь, но с тобой Саня я, все-таки, не согласен, - хотел ли я склонить его к согласию или нет? – и да и нет, все настолько запутано и противоречиво, все прямо так, как сказано у Юнга, но зачем-то я стал оправдываться: – хвала Аллаху, я не собирался тебя переубеждать, я благодаря этому разговору, Кеша, хоть в слова перевел то что только интуитивно предчувствовал, первая попытка оформить мысль и, ты знаешь, не все спокойно в Датском королевстве, я и сам не совсем доволен тем что получилось, чего-то не хватает, - противен и гадок я был себе к этому моменту, – вот-вот, - закивал Кеша, - то-то я и чувствую, что вроде все гладко, ан нет, какой-то подвох, но и меня ты растормошил, - я натужно улыбнулся:  - значит посидели как раз таки с пользой, которая по моим словам на данный момент бессмысленна, – а это уже софизм, хфилософ ты мой любимый, - умиленно сказала Рита и потянулась целоваться, – погодите-ка, - пытаясь разомкнуть наше затянувшееся объятие, засуетился Кеша, - раз уж пошла такая пруха, и интуиция стала превращаться в слова, может попробуете рассказать как вам видится апокалипсис? - в глазах Риты засверкали озорные огоньки: - да не будет никакого апокалипсиса, по крайней мере, по иоанновскому сценарию, интуитивные догадки на этот счет действительно есть, а что такое интуиция, как не возможность охватить ситуацию взглядом из более широкого масштаба, чем повседневность и увидеть намечающиеся тенденции, – ну так как расскажете? – мы с Ритой переглянулись после чего я глянул на часы и подумав, что если уж увяз в противоречиях, то почему бы совсем в них не потонуть, помирать, так с музыкой, сказал: - а почему бы не попробовать, времени у нас еще навалом…

 

6.

 

- Планета наша обладает, несомненно, чем-то таким, что можно назвать сознанием, причем, не стоит сравнивать ее сознание с человеческим, другие масштабы, другие механизмы восприятия, другие способы реагирования… в одном лишь можно провести аналогию: подобно человеческому, сознание планеты, наверняка, также раздробленно и противоречиво… возможно, и она проходит свой путь к целостности, но пока эта самая целостность еще очень далека, в сознании у планеты смешано многое: раздробленность континентов, стихий, сознания людей и народов, особенно крупных этносов, которые влияют на то, что творится в сложном планетарном организме, логику которого нам пока, увы, не дано постичь, но вот отдельные тенденции мы все-таки проследить можем, и, по-своему, по-человечески, их осмыслить, в известной степени подгоняя под свой способ мышления планетарные процессы… мы можем в них выделить противостояния, единство и борьбу, ну скажем так, мужского и женского начал… довольно оригинально все эти взаимосвязи между различными климатическими поясами ландшафтами, востоком и западом, севером и югом описаны у Льва Николаевича Гумилева, хотя он и не употребляет понятие «сознание» применительно ко всем этим явлениям, – Ритка была в ударе, я восхищался моей любимой, конечно, многое из того, что она говорила, мы не раз обсуждали, сейчас глаза ее блестели, впрочем, когда они не блестели? – даже во время любовной истомы, вплоть до наступления оргазма, она, зачастую, не закрывала свои прелестные глаза, и я пил своим взором сладчайший нектар, который наполнял ее очи наслаждением, ликованием, магнетизмом, остротой переживания длящегося, казалось, вечно мгновения, бывало, ко всему этому подмешивалось яростное исступление, нет, не ненависть, не звериная кровожадность, а именно яростное упоение жизнью, неистовое желание жить, вот и сейчас, в блеске ее глаз я находил эти, столь возбуждающие меня, блики дионисийского экстаза, того экстаза, что многажды рассыпался мириадами огней, воспламеняющих в нас обоих Василиска, живой, древний как мир инстинкт, явленный во всей его первобытной чистоте и мощи.., Кеша, несомненно, тоже почувствовал этот зов жизни, зов женщины, зов любви, он не мог выдержать взгляда моей возлюбленной, уставился в сторону и, видимо, испытывая неловкость, вставил свои «три копейки»; - я читал у Гумилева про Великую Степь, – моя восхитительная девочка заметила, что ввела бывшего священника в искушение и продолжала уже чуть менее задорно, сменив даже интонацию: теперь создавалось впечатление, что она выступает на конференции с докладом: - ну вот, тем легче нам будет понять друг друга… в обозримой для нас истории человечества, ну а это несколько тысяч или десятков тысяч лет, мы можем увидеть отчетливое противоборство,  как минимум, двух планетарных сил, на каждую из которых, мы, естественно, проецируем какие-то человеческие качества, это Восток и Запад, иррациональный, дикий, необузданный, завораживающий пьянящим чувством свободы и вседозволенности Восток, который наиболее ярко проявляется как раз в той самой Великой Степи, кочевой Азии в которой царят силы разрушения, хаоса, стихийности и, в то же время, освобождения… там нет иерархии и упорядоченных структур, границ, все размыто и находится в постоянном движении, этой силе противостоит и не только противостоит, но и как бы дополняет ее Запад, с его рациональностью, оседлостью, порядком, законами, ограничениями, иерархией, патриархальностью, централизованными структурами… - наблюдая за Риткой, я позабыл свои недавние терзания и рефлексии, растворился в мелодии ее голоса, в которой под конец фразы, как и снова в блеске глаз, зазвучали озорные и призывные, вдохновляющие и соблазняющие нотки, но это был соблазн, исходящий не просто от конкретной женщины, а от Жизни вообще, только Рита, да еще Катя из всех, кого я знал, могли выходить на этот уровень безличного искушения, безличной страсти.., Кеша вновь заерзал: - я, кажется, догадываюсь, что ты скажешь дальше, а именно, что в истории существовали периоды циклической смены господства Востока и Запада и сейчас, судя по твоей гипотезе, снова намечается переход цикла и на смену господства загнивающего Запада должен прийти «ветер с Востока», как там Мао Цзе Дун говорил: «ветер с Востока одолеет ветер с Запада», правильно я понял? – да, Кеша, – она собиралась продолжить, но собеседник перебил: - тогда непонятно, почему Запад все загнивает и загнивает и уже не одно десятилетие, и даже столетие, и никаких дуновений с Востока лично я почему-то не замечаю, ты же говорила, что какие-то резкие перемены должны произойти чуть ли не через два-три года, вот этого я понять не могу, – я, честно говоря, тоже не совсем понимал этот момент в рассуждениях моей любимой, логика здесь буксовала, но я, в отличие от Иннокентия, слушал не логику, а порыв ее души, а она горела, звала, манила, не оставляя мне возможности спорить и протестовать, я был во власти ее чар, возможно, это и были чары Азии, о которой и от имени которой говорила Рита: - как это не замечаешь дуновений с Востока? –  о-о, Кеша наступил на ее любимую мозоль, и действительно, она разрумянилась что было видно даже в сумерках, при слабом свете догорающего костра: -  как ни пытаются бодриться все эти белые воротнички, ставшие символом наших дней, лавина зрела долго, действительно несколько столетий, и сейчас достаточно лишь небольшой встряски, а ей может быть все что угодно: падение курса доллара, очередной межнациональный конфликт, а может быть и вообще что-то, на первый взгляд незначительное, как Запад обрушится, он пресыщен, скорость развития технологий, абсурдность различных законодательств, все это достигло уже предела, а дуновение Востока заключается в том, что в той же России, например, да и не только в ней, стремительно растет число людей, которые иногда, даже, несмотря на одетый поверх белый воротничок, несут в себе дух Азии… еще Достоевский удивительно точно прозрел этот дух в своих героях, таких как все четверо Карамазовых, Грушенька, Свидригайлов, Раскольников…

Кеша искренне удивился:  - и что же в них азиатского?, - и в самом деле, на первый взгляд, во всех перечисленных персонажах не было не то, что героического или злодейского, дух Чингисхана ну никак не ассоциировался с несчастными неврастениками, вымирающими отбросами общества, все было так, были они и неврастениками и отбросами общества, но девочка моя, влюбленная в русскую классику, в противоречивые бездны души Достоевского, сумела прозреть и тот скрытый слой, который ускользает при поверхностном взгляде и даже при взгляде глубоком, тут нужно было особое зрение, а у Ритки оно было развито, как ни у кого другого, поэтому удивленный вопрос Кеши она парировала так, как будто он не видел чего-то до того очевидного, что маячит перед самым носом: – как что? их дух, в котором угадывается новый идеал, угрожающий самому существованию духа европейского, он выражается совершенно аморальным образом мышления и чувствования, способность прозревать божественное, необходимое, судьбинное, в том, что Запад считает злом, безобразием, разрушением, способностью чтить и благословлять все это, и этот идеал Карамазовых, Свидригайловых, Раскольниковых, просачивается в Европу, начинает пожирать дух Европы, чтобы возвратиться к Праматери, возвратиться в Азию к источнику всего… да и не только у Достоевского мы находим этот дух, но и, например, у гоголевского Хлестакова, толстовского Позднышева из «Крейцеровой сонаты», чеховского Платонова и Иванова, многих героев Куприна, Бунина, да и современных классиков: Шукшина, Довлатова, Вампилова, Венечки Ерофеева, это идеал просочился даже в современную французскую философию и литературу, а чуть раньше пропитал многие повести и рассказы Германа Гессе, Кафки, Джойса… - Кеша не понял или не захотел понять, скорее всего, не захотел, потому что я видел, какие чертенята поблескивали в его глазах, пока Рита говорила: - и все-таки я не понимаю, о каком идеале ты говоришь, перечисленные тобой персонажи кажутся мне просто людьми с неуравновешенной психикой, к тому же людьми слабыми, неспособными совершить что-либо серьезное и как-то повлиять на положение вещей в мире: «жалкие ничтожные люди», как говаривал Паниковский, антигерои…- мою возлюбленную совершенно не смутил этот пассаж нашего друга, ее опять начинало нести: - в том то и дело, что к этим людям неприменимо понятие ни героев ни злодеев, отчетливо прочерченных западным мышлением, у того же Германа Гессе есть даже небольшой очерк, который, кажется, так и называется «Карамазовская Азия», я не помню в точности, но речь там идет о том, что русский человек, через которого я и вижу проявление духа Азии, не сводим ни к истерику, ни к пьянице или преступнику, ни к поэту или святому, в нем все это совмещается вместе, он одновременно и убийца и судья, буян и нежнейшая душа, законченный эгоист, циник и тут же герой самопожертвования, вот ты недавно спорил с Сашкой, и он предстал перед тобой как эгоист и циник, а ведь это не так, это только одна его часть, он самый настоящий Карамазов, вернее все четверо Алеша Митя Иван и, даже, их отец, Федор… – совершенно неожиданно я услышал из уст любимой женщины эти слова, черт возьми, она, моя прекрасная девочка, кажется, попала в самую точку, она, оказывается, знала, она видела, понимала и принимала всю мою растерзанную, противоречивую, мятущуюся душу во всем ее целом… как же хорошо она меня знала, видела, и, главное принимала все это во мне, я вспоминал десятки, сотни моментов в наших взаимоотношениях, где я был резок и груб, нежен и ласков, обидчив, зол, сладострастен, холоден, упрям, покладист, скуп, поддавался, боясь ее потерять, был непреклонен, готовый разрушить наши отношения порой из-за какой-нибудь мелочи, гаденького принципа, бывал жаден, а на другой день кутил напропалую, и еще столько всего противоречивого, непостоянного, гибельного и возрожденного… очнувшись от своих размышлений, я слышал, как моя любимая все жарче и проникновеннее разматывала клубок интуитивных прозрений: все то, о чем мы неоднократно говорили, и что только сейчас оформлялось в очень масштабный охват отдельных наших мыслей: русский человек по сути своей азиат и становится им все больше и больше, вопреки тому, что все азиатское, стихийное, и иррациональное западная цивилизация пыталась загнать в теневую невидимую сторону его личности, это человек, который рвется прочь от противоположностей, от всего определенного, от морали, он готов раствориться, вернуться вспять в лоно Великой Богини и, одновременно, вырваться из него окончательно, он ничего не любит и любит все, он ничего не боится и боится всего, он ничего не делает и делает все, этот человек - снова праматериал, неоформленный сгусток душевной плазмы, он неуклонно движется к гибели, к разрушению, и возрождению, да это был я, в том числе: и я не смог удержаться, влез в разговор, перебил мою любимую: - помнишь, как Свидригайлов рассказывал Раскольникову о привидениях и возможности другого мира, возможности которая открывается только тогда, когда нарушается естественный порядок жизни организма, он, Свидригайлов, несется навстречу гибельному экстазу, как Высоцкий, как Есенин, читающий в кабаках и борделях стихи проституткам, совмещающий несовместимое, непонятное и неприятное порядочному человеку, Запад много веков пытался одомашнить человека, оседлать его инстинкты, сделать его предсказуемым и управляемым, сейчас наступает предел, плотина сдерживаемых чувств и инстинктов вот-вот прорвется, в душах людей поднимаются порывы, которым нет имени, которые, исходя из понятия морали следует признать дурными, но которые, однако, способны говорить таким сильным, таким естественным, таким невинным голосом, что всякое добро и зло становятся сомнительными, а всякий закон зыблемым, и в каждом из нас готовы проснуться, а в ком-то уже и проснулись, – Рита одарила меня влюбленным волшебным взглядом – ипостаси подозрительные, опасные, ненадежные… у нас странные прихоти, странная совесть и бессовестность, в нас заключено много угрозы, мы хватаем людей за жабры, расковыриваем души, разоблачаем тайны и, устремляясь к непонятным для ума безумию и погибели, утверждаем жизнь!, - уф, как меня прорвало, с этим заключительным аккордом моя девочка повалилась ко мне на колени, я покрывал ее пылающие щеки глаза и губы поцелуями, а Кеша, не менее моего завороженный нашими идеями, моей и этой маленькой плутовки, сидел, не шевелясь, устремив немигающий взгляд на тлеющий уголь: – да-а, - протянул он, наконец, - вот так поговорили… в конце концов я понял что какая-то лавина действительно готова сорваться, и неважно, будет ли Армагеддон большим или малым, те из нас, кто пройдут через его горнило, скорее всего снова, как и в доисторические времена станут, кочевниками… - и это необязательно должно проявиться внешне, думал я, дороги окружают нас не только снаружи но и внутри, как, впрочем, и неожиданные перекрестки, повороты, случайности, потери, неожиданные клады… пока мы ехали до аэропорта, мне вспоминались азиатские женщины, с которыми я когда-либо был близок… вначале случалось так, что Катя приводила их мне для любви втроем: в Кабуле, в Исфахане, Париже… в них было что-то дикое, первобытное как впрочем, и в самой Кате, только, в отличие от Катюши, азиаткам, как мне кажется, не хватало развитых верхних этажей души… особенно запомнилась мне одна из них – Гульнара, дочь крупного чиновника из правительства Бабрака Кармаля, которую Катя, каким-то непостижимым образом умудрилась притащить в мой Уазик, пока я дожидался полковника Медведева у дворца Амина… ни как Катя смогла покинуть расположение части, ни тем более как разыскала она эту чертовку Гульнару и уговорила ее залезть ко мне, на глазах караула, марширующего возле дворца, я до сих пор не могу постичь, мы провели втроем незабываемые полчаса, Гульнара была уйгуркой, уйгуры - это народ, живущий на стыке Казахстана, Китая и Монголии, и их женщины, как мне кажется, самые красивые и сексуальные из азиаток… в раскосых глазах Гули я видел конницы Тамерлана, бескрайние степные просторы, и все это было символом самих жизни и смерти, переплетающихся в удивительном и непостижимом танце…

Когда мы сели в самолет, Рита склонила голову на мое плечо и тихо произнесла: -можно прожить без оргазмов, можно, наверное, и без секса вовсе, без любви же нельзя, без той естественной любви, которая зарождается в нас вместе с осознанием себя в детстве, мир живой и мы любим его только за это, любим своих незатейливых друзей того времени, которым ничего не должны и от которых ничего не ждем, любим жучка и бабочку на даче, камушек и ручеек с которыми беседуем просто так, без ожиданий, любим маму, дедушку, маленького братика… хотя потом у нас будет тысяча поводов ненавидеть их же, но это уже не оттуда, понимаешь меня? – я молча кивнул, гладя ее руку, по щекам моим пробежало несколько слезинок, потом я задремал…

7.

 

Прилетев из Челябинска, я в три дня написал темперными красками картину, где запечатлел образ, уже несколько месяцев периодически являющийся мне во сне; учился рисовать я в начале девяностых, и подтолкнула меня к этому Толковательница, главным образом для того, чтобы я мог выражать фигуры моих снов и видений в красках; полгода я брал уроки рисования у одной из ее пациенток, в ту пору это привело, конечно, к довольно сложным и запутанным отношениям с моей учительницей, тем не менее, рисовать я кое-как научился и вот теперь рассматриваю творение трех бессонных ночей: застывшая в оцепенелой неподвижности улица средневекового, а то и античного города, впрочем, всю улицу не видно, только создающие перспективу два здания, с портиками, колоннами, арками… холодный, бесстрастный аполлонический свет придает этому пейзажу немного жутковатую атмосферу нереальности, метафизики сна, в котором время кажется застывшим, тени достаточно длинные, откуда можно сделать вывод, что время остановилось на отметке между семнадцатью и восемнадцатью часами, это время я особенно любил - последние годы приходила с занятий Рита, и мы отправлялись куролесить по городу и, если день был солнечный, то, как раз именно в этом интервале мое сознание неожиданно просачивалось в какую-то щель между мирами, миром обычным, суетливым и миром, в котором порой до мурашек по всему телу и учащения пульса я вдруг вспоминал что-то невероятно близкое, но происходившее будто и не со мной, по крайней мере, не с тем мною, которого я знал и помнил, это длилось какое-то мгновение, и те вспышки прозрений моментально исчезали из памяти, как вода, впитывающаяся в песок, оставался лишь привкус – привкус другого мира, все это происходило словно по словам Свидригайлова во время его первого визита к Раскольникову о привидениях и о возможности иных миров, ежели конечно нарушается «нормальный порядок вещей в организме», со мной такие явления очень часто происходили после Афгана, после того как мы с Катей каким-то невероятным образом бежав из плена, пересекли, ни на кого не наткнувшись, границу Ирана, где один богатенький перс, пораженный и воспламененный Катиными прелестями, взял ее себе в наложницы, а меня, только благодаря ее просьбам, пристроил убирать лавку торговца пряностями в Исфахане, как тут было не нарушиться «нормальному порядку вещей» в моем организме, как тут было не открыться возможностям, пусть и неуловимым, других миров, и вот, мне кажется, удалось запечатлеть на небольшом холсте какой-то отзвук этого иного мира, впрочем, сейчас я догадываюсь, что изображенный мною сюжет является ни чем иным, как Тенью Василиска, ведь все в этом мире потенциально целостно, все, даже боги, имеет свою теневую сторону; две фигуры изображены на моем рисунке, одна – женская, ее почти не видно - женщина сидит у дальнего крыла здания, возле арки, выражение ее лица не разглядеть, она – одна из многих, бесконечно многих, в ней воплощены миллионы женщин, существующих и когда-либо существовавших между двумя полюсами - Катей и Ритой, полюсами безумно близкими и, в то же время, бесконечно далекими, пожалуй, это даже не конкретные женщины, а архетип, сейчас я назвал бы его Храмовой Проституткой; в античном средиземноморье, посреди города, обычно портового, стоял храм, посвященный Афродите, и каждая женщина города должна была хоть раз не просто побывать, а поработать там, ведь Афродите мило и любезно, когда люди занимаются любовью; так вот, как минимум раз в жизни каждая женщина города должна сотворить служение Афродите, прийти в этот храм, сесть на ступени перед аркой, служащей входом в храм Богини Любви и отдаться первому мужчине, который подойдет к ней за этим… помню, Толковательница рассказывала, что в некоторых культурах девушка не могла выйти замуж, не исполнив этого обряда, и объяснение ему вроде бы вполне бытовое - люди в этих городах задыхались от близко родственного скрещивания и жаждали свежей крови, то есть спермы тех, кто приплывал на кораблях, и существовали даже специальные законы, объявлявшие священными детей, которые рождались от таких служений… архетипу этому причастна, очевидно, любая женщина и, чтобы понять это, попытайтесь представить себе на этих ступенях… деву Марию - да-да архетип Храмовой Проститутки абсолютно матриархален, роль мужчины во всем ритуале настолько мала, насколько это может быть, он не должен обладать никакими добродетелями и даже самим именем, он все и никто, некто совершенно безликий… любой… дух святой… и вот безликая она, безликий он, все и никто… на ложе любви встречаются не Маша и Ваня, но Он и Она, Анима и Анимус, вот почему Афродите не важно, будем ли мы - уже конкретные люди - спать в одной постели полчаса или пятьдесят лет, это в компетенции других богов, ей важно здесь и сейчас… с этой точки зрения, женщина на моем рисунке может быть вовсе не только женщиной, но и мужчиной, может быть мною… я точно также сижу на ступенях Храма Афродиты, и проходящие женщины, Катя, несколько сотен почти безымянных и Рита меня выбирают… может быть все совершенно иначе, но сейчас я, постигший с помощью Толковательницы искусство улавливать тайны снов и фантазий, вижу эту фигуру именно такой в застывшей в безвременье Тени Василиска, ибо Тень его сколь деятельного, столь и неумолимого в своей явленной стороне, воображается мне лишенной атрибутов времени.

В центре рисунка, на площади, куда выходит улица, стоит, опираясь левой ногой на камень и, вытянув в правой руке перед собой человеческий череп, мужчина лет пятидесяти пяти, в самом зените своих духовных сил, он одет в рваную тунику, за плечами его дорожный мешок, в котором, видимо, нет ничего, кроме краюхи хлеба и фляги с водой; мне кажется что именно таким я представлял себе Сократа, а может быть, и, даже, скорее всего, Фауста в самом конце его жизни, в тот миг, когда он постиг уже, что не только знания и слава, но и не власть, не богатство, не даже обладание самой прекрасной женщиной дарует подлинно высший миг существования и придает жизни высшую полноту, когда «лишь тот, кем бой за жизнь изведан, жизнь и свободу заслужил»… образ Фауста с юности притягателен для меня, еще до армии прочитал я бессмертное творение Гете, тогда меня поразила сама возможность человека быть бесстрашным перед истиной, не обольщаться иллюзиями и с беспощадностью видеть сколь ограничены возможности равно и знания, и чувственного опыта, как несоизмеримы загадки мироздания и природы с возможностями познания и переживаний; за двадцать пять лет, прошедших после первого прочтения «Фауста», я подобно Сократу, с каждым годом, а то и месяцем, убеждался, что чем богаче мой опыт, тем меньше я знаю, мое восприятие мира построено на ощущении условности каких бы то ни было описаний и систем координат… конечно не знать, как все оно «на самом деле» и существует ли это «самое дело», сопровождается напряженностью, чувством дискомфорта; я наблюдаю множество людей, которые, стремясь уйти от этого дискомфорта, пытаются превратить каждую гипотезу в догму… я знаю, Фауст да и Сократ поняли бы меня… мужчина в центре моего рисунка смотрит в глазницы самой смерти, единственно абсолютной действительности в жизни, единственной гарантии и истины, она, пожалуй, единственное состояние, которое должна брать в расчет вся жизнь, зреющая, развивающаяся и стремящаяся к смерти - своей цели, мы живем для того, чтобы умереть, жизнь и смерть содержится в друг друге, дополняют друг друга, понятны только в терминах друг друга, жизнь приобретает свою ценность с помощью смерти, и стремление к смерти – тот вид жизни, который выбрал Сократ, который выбрал Фауст… если только живущее может умереть, только умирающее воистину живо!.. мудрец, внутренний учитель, оказавшийся центральной фигурой Василисковой Тени, это отнюдь не Гамлет, на которого могли бы навести первые ассоциации при виде человека, держащего череп: «бедный Йорик», тягостное размышление о неизвестности после смерти - это не то, что изображено здесь, тут куда уместнее слова Борхеса: «эти дороги, звуки и отпечатки, женщины и мужчины, смерти и воскресенья, ночи и дни, бдения и кошмары, каждый миг прожитого тобой и всего пережитого миром, счастье взаимности, найденные слова, Эмерсон, снег и столько всего на свете! теперь их можно забыть, я иду к моему средоточью, к окончательной формуле, к зеркалу и ключу, скоро узнаю кто я»»; мужчина, глядящий сквозь глазницы смерти, знает, кто он и, в то же время, не знает ничего, это тоже я - тот я, про которого ничего не знаю, будучи еще слишком молод, разве что, чуть старше Гамлета, когда-нибудь и мне откроется весь удивительный замысел, с помощью которого я пригласил в свою жизнь Василиска, запустив драму с сотнями действующих лиц: дорогих, любимых, ненавистных, эпизодических, Катю, Риту, Толковательницу, Деда, самого себя, наконец, прожигающего жизнь, постигающего ее тайны, любящего и любимого…

 

8.

 

Но вот и пришла пора поведать о последней моей встрече с Катей.

Май две тысячи пятого года; я возвращаюсь из больницы, где навещал своего старого приятеля, и одна пушкинская строка нейдет у меня из головы: «дни наши сочтены не нами; цвел юноша вечор, а утром помер, и вот уже четыре старика несут его на сгорбленных плечах в могилу»… дни наши сочтены не нами… да, пожалуй, и не только дни, но и взлеты, падения, откровения и регрессии – Толковательница неоднократно предупреждала меня, что, порой, человек, прошедший труднейший, наполненный, казалось, непереносимыми, нечеловеческими испытаниями путь индивидуации и прозревший свою Самость, может вдруг в мановение ока регрессировать до стадии предельной инфантильности, господства Великой Матери, полубессознательной уроборичности… Ананке - таким именем была названа древними богиня роковой необходимости… у Платона есть строка: «даже боги вынуждены считаться с Необходимостью»; имя этой богини нечасто можно прочитать или услышать: люди до сих пор пытаются отыскать какие-либо причинно-следственные объяснения тому, что не имеет объяснений; с таким вот случаем явления слепых сил рока, неумолимой Ананке, мне суждено было встретиться тем утром: да уж, воистину жизнь человеческая - «суета сует и всяческая суета»; приятель мой, которого я навещал в больнице, был человеком совершенно необыкновенным: с четырнадцати лет он посвятил себя практике йоги, здоровому образу жизни, и еще недавно это был образец могучего здоровья - в свои сорок семь лет он давно уже не знал даже самой пустячной простуды, глаза его неизменно лучились мудростью, не раз он участвовал в экстремальных экспедициях: в одиночку совершал альпинистские восхождения, переплывал на весельной лодке Черное море от Сочи до Одессы, мужество, сила духа, физическое и душевное здоровье были накрепко у меня связаны с образом этого человека - Коли Зайцева и вот - в сорок семь лет – инфаркт; само известие о его болезни ошеломило меня, мне казалось, что по здоровью и бодрости духа он даст фору любому из знакомых мне людей, а я знавал и многих восьмидесяти – и, даже, девяностолетних стариков и старух, не то что не ведших здоровый образ жизни, но ежедневно гробящих свой организм алкоголем, табаком, токсинами, разрушительными эмоциями и, тем не менее, умудрившихся дотянуть до глубокой старости без столь грозных диагнозов, а тут… Ананке… второе потрясение ожидало меня, когда я увидел Колю в больнице: куда девалось казавшееся уже неразрывно слитым с ним присутствие духа, мужество, с которым не раз в жизни он покорял многочисленные трудности и испытания? - из разговора с лечащим врачом я понял, что инфаркт не был тяжелым, и шансы на благополучный исход были весьма велики, но, боже мой! я увидел перед собой постаревшего сразу лет на двадцать человека, плачущего, капризного, с трясущимися руками - контраст был столь разителен, а я столь ошеломлен увиденным, что мне понадобилась длительная прогулка и сто грамм коньяка, чтобы хоть как-то заглушить какую-то глубинную душевную боль, связанную с переживанием предельной хрупкости человеческой судьбы; возможно, я переживал и за себя: как-то я смогу воспринять и пережить какой-нибудь неожиданный удар судьбы, встречу с Ананке? – о, как страшно, как больно падать не тогда, когда ты только начал подъем, а когда, преодолев многие препятствия, заплатив за это потом, кровью и слезами, приблизился уже к заветной вершине!.. дни наши сочтены не нами… от Мариинской больницы на Литейном, где лежал Коля Зайцев, я шел по Владимирскому проспекту, вышел на Загородный, у Пяти Углов пропустил стаканчик коньяка и побрел по Растанной и Маяковского к Обводному каналу безо всякой цели; коньяк согрел меня, от потрясения я перешел к философическому восприятию реальности, в котором появились даже экзистенциально -драматические нотки, дескать, вот он – человек, заброшенный в этот мир, способный переживать, как писал Кастанеда, одновременно ужас и восхищение от своего одинокого предстояния перед неведомыми силами мира; был конец мая, погода стояла теплая, кое-где распускалась уже сирень, наполняя пыльные городские улицы благоуханием; зачем-то я решил срезать дорогу и пошел через двор: - молодой человек угостите сигареткой, - меня окликнул чей-то сиплый голос, на скамейке сидели двое бомжей неопределенного возраста, точнее, бомж и бомжиха, окликнул меня мужчина, женщина сидела ко мне спиной, ее лица я не видел, да и какое особенное лицо может быть у бомжихи… я не курю и сигарет с собой не ношу, но какой-то порыв, возможно, связанный с настроениями того утра и размышлениями о человеческой судьбе, заставил меня остановиться и порыться в бумажнике: мне хотелось дать рублей пятьсот этим несчастным, хотя кто знает, может быть в чем-то они счастливее многих из нас; когда-то, в девяносто восьмом году, завершив эпопею с Дедом, вернувшись в Питер и организовав небольшую фирму, которая работает и по сей день, я с первых барышей разжился достаточно неплохой видеокамерой: у меня появилась тогда идея снять небольшой любительский документальный фильм про бомжей, у меня было даже заготовлено название: «Лето – это маленькая жизнь», и я провел два «интервью» с такими вот жителями ближайших дворов, один оказался бывшим доктором философских наук и упоенно рассказывал о философских сентенциях Жака Деррида, запивая дешевым вином кудрявые цитаты, второй читал мне стихи, сочиненные им уже тогда, когда он жил на улице, стихи были наивными, но трогательными, почти детскими: солнышко, деревья, пение птиц и, как ни странно, мечты о какой-то далекой незнакомке, мужику было за шестьдесят, он непрерывно кашлял, лето стояло холодное и чувствовалось, что это действительно его последнее лето, больше я не брал «интервью» у бомжей и затее снять фильм не дано было осуществиться… и вот в мае две тысячи пятого - я хорошо помню этот день - четверг девятнадцатого мая, я протягивал окликнувшему меня бомжу пятьсот рублей и подошел достаточно близко, стараясь не дышать - характерный запах начисто перебивал ароматы сирени, женщина была в платке, в нескольких одетых одна на другую замусоленных кофточках, ноги ее были обезображены слоновой болезнью, она смотрела в сторону, опираясь рукой на полиэтиленовые пакеты с бомжовским скарбом, я отдал деньги и собирался уже уходить, мужик бормотал: - спасибо тебе мил-человек дай бог тебе здоровья, - развернулся, сделал несколько шагов и, вдруг, услышал голос женщины, голос этот был изменен почти до неузнаваемости и лишь какие-то нотки в нем и сами слова заставили дрогнуть мое сердце: - спасибо тебе Саня, - я резко обернулся, сердце стучало в горле - почти как тогда, на Песочной набережной в парадном… Катя… только глаза, уставшие, опухшие, почти выцветшие, не излучавшие, казалось, ничего, кроме безразличия, но это были ЕЁ глаза, я узнал бы их даже в таком виде среди тысяч других… немая сцена… я плохо помню, что было потом, брезгливость моя вмиг улетучилась, помню только, что я схватил ее за руки, не переставая бормотать: - Катя, Катюша, да как же это?- она не сопротивлялась, мужик пробовал, было, что-то сказать, я наспех сунул ему еще пару тысяч, потом я тащил Катю, тащил в прямом смысле слова, потому что шла она с большим трудом, в ближайшую баню на Достоевской, любопытные прохожие оглядывались нам вслед, но мне было наплевать, в бане, к изумлению банщика, я заказал отдельный кабинет, но мне было наплевать также, что он подумал, Катя не упиралась - когда я стащил с нее одежду и бросил в помойное ведро, я старался не смотреть на ее тело, уже обезображенное тем образом жизни, который она вела: многочисленные синяки, подтеки, болезненная опухлость, дряблость кожи – нет, все это не было важно, я бросился вниз к банщику, не торгуясь, заплатил несколько тысяч, чтобы в кабинет, где была Катя, были приглашены массажистка и парикмахерша, отдал им распоряжение пропарить, отмыть, причесать и привести хоть в какой-то божеский вид женщину, которая когда-то сделала из меня мужчину и человека, затем я выбежал на улицу в поисках магазина женского платья, попутно набирая номер агентства по недвижимости - заказал срочно сегодня же, за любые деньги двухкомнатную квартиру в любом районе города; через несколько часов с сумками, полными продуктов, я уже вез Катю, отмытую и переодетую, но постаревшую подряхлевшую, внутренне опустошенную, этого, увы, было ничем не залатать, на снятую квартиру; я не знаю, на что я надеялся, чего хотел, видимо у меня все-таки были надежды вытащить ее из болота, в котором она оказалась найти ей работу или, в конце концов, просто положить содержание, подключить знакомых медиков, чтобы вылечить ее хотя бы от каких-то болезней, которые угадывались в ее облике - короче вернуть к жизни ту, которая некогда привела к Жизни меня; весь вечер и всю ночь мы сидели с Катей на съемной квартире, пили чай, я готовил что-то легкое овощное, варил какие-то каши, предлагая ей маленькие порции, чтобы желудок смог справиться с новой для него пищей, рассказывал о своей жизни: обо всем, что произошло после нашего расставания, пытался разговорить ее, но в ответ она только мотала головой и говорила: - судьба, Саня, судьба у каждого своя, и зря ты сейчас стараешься, не выйдет из этого толку, моя дорожка давно уже пошла под уклон, и ты понимаешь, Саня, так должно быть, - почему должно? – не унимался я, и принимался с энтузиазмом рисовать возможные перспективы ее будущей жизни: в конце концов, зубы можно вставить, ноги вылечить, деньги у меня есть, санаторий, заграничный курорт или клиника, потом можно купить квартиру, у меня связи в крупных фирмах - найти высокооплачиваемую непыльную работу будет несложно, только жить, Катя, только жить, - я был так обескуражен происшедшим, что даже не позвонил Рите; естественно, не могло быть уже и речи о каких-то взаимоотношениях с Катей как с женщиной и, прежде всего, потому, что у меня была Рита, но Катя после нее была самым дорогим и близким человеком, именно человеком… многое я вспомнил и рассказал ей в ту ночь, под утро уложил ее спать: давно, видимо, не приходилось ей спать на чистом накрахмаленном белье в тихой уютной квартире, сам же я, чуть наступило утро, бросился по магазинам делать многочисленные покупки для новой Катиной жизни; когда вернулся, дверь была не заперта, Кати не было, а на столе, на клочке газетной бумаги была нацарапана едва различимым почерком записка: «спасибо тебе, Саня, меня очень тронула твоя забота, я вообще счастлива, что ты был в моей жизни, все эти годы ты был со мной в моей душе, даже когда я уже опустилась до последней черты, но не старайся! милый, дорогой мой Саня, все твои усилия спасти меня напрасны, мой мир и моя жизнь там, на улице, прощай»; мне хотелось грызть землю и реветь белугой, я снова шел по городу, заходил в рюмочные, блуждал по местам своей юности, дошел до Дворца Молодежи, отыскал тот прекрасный и злополучный дом на Песочной набережной, подъезд, закрытый, с домофоном, позвонил в первую попавшуюся квартиру, назвался сантехником и целый час сидел на ступенях возле того места, где произошла моя первая инициация; сейчас здесь было чисто, а на подоконнике даже стояли цветы в горшочках, затем я снова возвратился в съемную квартиру, в которой я оставил открытой дверь в надежде, что Катя передумает и вернется, надежда была слабая, потому я принес с собой бутылку водки, зная, что выпью ее в одиночестве; утром с больной головой и свербящей болью в душе я вдруг вспомнил про Риту, набрал ее номер, еще раз и еще, и еще, она не брала трубку, я выбежал на улицу, поймал такси и через час был возле нашей квартиры на Московском проспекте, с колотящимся сердцем вставил я ключ в замок, открыл дверь: в прихожей стояли упакованные сумки, Рита вызывающе ярко одетая и накрашенная сидела в комнате и курила, я никогда не видел ее курящей, наши глаза встретились: - не надо, ничего не объясняй, - произнесла она, - я знаю, я чувствую, ты встретил ту женщину, о которой мне рассказывал когда-то, я уйду, я не буду мешать, - дурочка! какая же ты у меня дурочка, - волна нежности охватила меня, я подошел к моей возлюбленной, поднял ее на руки, она сопротивлялась, но я был сильнее, и вскоре губы наши слились в поцелуе… дважды подряд с неуемной страстью обладал я ею, а когда излился второй раз, положил ей голову на грудь, продолжая гладить ее восхитительное тело, но вот она пришла в себя после переживания неистовых оргазмов и произнесла: - боже мой, от какого мужика я собиралась уйти! - и она гладила меня по голове, а я разрыдался, я плакал долго, горько и сладко одновременно, все, что я мог произнести, это было слово «господи», повторяемое неоднократно, - Сашенька успокойся я никуда не уйду, - повторяла Рита, она, видимо, думала, что я плачу от ее слов… впрочем, это уже не важно…

[1] Анастасиевцы – движение поклонников книг Владимира Мегре «Звенящие кедры России» про уникальную женщину Анастасию, живущую в сибирской глубинке, творящую чудеса. Особое значение в своих книгах Мегре придает созданию экологических поселений, которые по его мнению способны вывести людей из-под негативного влияния мегаполисов и предотвратить экологическую катастрофу.

[2] Квасура -